Григорьевская Поэтическая Премия

* * *
Вечером нужно купить молока,
и полетит молоко в облака,
а пакет упадет, словно мертвая птица,
и ты спросишь меня:
— Где мое молоко?
— Высоко-высоко.
Перестань суетиться.
Попытайся легко
ко всему относиться.

— Ну а хлеб ты донес?
— Он был страшно нелеп.
Но никто не смеялся.
В булке дырочку дрозд
просверлил и ослеп.
И я хлеба боялся.

— А рулон туалетной бумаги? — Рулон
прыгнул в сторону и размотался,
обернувшись священной тропой в Авалон.
— Ты ушел по нему?
— Я остался.

Дождик лужи морочил, горел горизонт,
как летучая мышь, хлопал крыльями зонт,
телефон в рюкзаке задохнулся,
на вокзале сквозняк отобрал мой билет.
Я пошлепал пешком. Я бродил много лет
и с пустыми руками вернулся.

 

* * *
На конце кольца бульварного
котелок лежит с котенком

Я смотрю на котелок
неба рвется узелок

Говорят, котышка мелкий
есть моторчик без души
Но и мы вращаем стрелки
Сами будем котыши

Дождь кап-кап
Идем, пап

Цапнет смерть тебя, котышка —
станешь твердый как ледышка
А придет поцеловать —
сам ее за коготь – хвать

 

* * *
Стволы корнями в землю тычат
И просыпаются кроты
уходят в поисках еды
ворчат и о беде талдычат

— Я видел камень.
— Ты ж слепой!
— Я видел камень, извините.
И был он треснутый такой.
Пройдете мимо — поднимите.

Гляжу соринкою в глазу
Одушевляется соринка
Вот домик, теплая перинка
Авось и переждем грозу

 

* * *
Как быстро облетает человек…
Сначала он во сне летает,
потом, как дерево, внезапно облетает.
Все забывает человек.

Он имена и лица забывает,
растерянный, он смотрит из-под век,
жену не узнавая. Так бывает,
когда, как дерево, взлетает человек.

Я наблюдал, как дерево летает,
взметнувшись над осенней полыньей.
Оно сверкает желтой чешуей,
пока она совсем не облетает.

 

* * *
Ночь. В квартире тишина.
Спят ребенок и жена.
На коленях кот сопит.
Только дедушка не спит.

Не сумел я с ним проститься
и теперь ему не спится.
У него болит нога.
У меня болит строка.

Дедушка, прости. Мне трудно…
Я живу так зло и скудно.
Даже маме не пишу.
Лишь в фейсбуке мельтешу.

Разбросало нас по миру.
Видишь, я купил квартиру
и теперь живу в кредит.
И ребенок — инвалид.

«Есть работа, крыша, свет,-
отвечает мертвый дед —
Хватит ныть. Ложись в кровать.
Дай и мне уже поспать.»

 

* * *
Когда я выпал из гнезда,
я сразу понял — мне пизда:
торчит холодная трава,
гниет осенняя листва,
и поднимается нога,
и опускается нога.

А братья сверху сели в ряд:
у мамы червяка едят,
а папа с новою женой
трещат на ветке под луной,
и Бог смеется надо мной,
и Кот смеется надо мной.

И я смеюсь: я тоже Кот,
я разодрал себе живот,
я был и папой и женой,
и глупой круглою луной,
и приносил своим птенцам
червя, которым был я сам.

 

* * *
Пили-ели кофе, лампочка горела,
и лицо напротив моего
на себя как будто в зеркало смотрело.
Больше не случилось ничего.

Прежние повадки, те же разговоры,
дворик и веранда, стол с окном,
и сквозняк швыряет бабушкины шторы
на стакан с вином.

Я все это видел — то ли на картине,
то ли просто мелом на стене.
Угол батареи в белой паутине,
человек с собой наедине.

 

* * *
В твоих чертах уже проявился
чужой человек. Ты носишь его на себе —
еле заметный контур поверх твоего лица.
В уголках глаз, где было (ты помнишь?) моё место,
обосновался он — вот след его поцелуя.
Только я вижу разницу.
Иногда он просыпается, начинает ворочаться,
смотрит по сторонам и тогда — выпадает
из тебя, как из колоды джокер. Становится рядом.
Идёшь, о двух головах.
А я никогда не мог
стать тобою хотя бы наполовину.
Во мне сохранился голод неразделённого существа.
Я касался тебя, ничего не понимая.
Жил то там, то сям. Ютился
между костяшками пальцев, спал
в уголках глаз. Не оставлял следов.

 

* * *

Я начал замечать: один мой друг
становится печальней и прозрачней.
Просвечивают шляпа и сюртук,
и как бы автор ни был близорук,
а в лёгких ясно виден дым табачный.

Не прячет воровато друг лица:
сквозь стенки черепной его коробки
я наблюдаю ветку и птенца,
рекламный щит, прилавок, продавца;
я мысленно беру всё это в скобки.

Он понемножку таял с детских лет,
но — оболочкой, а не сердцевиной.
Вот поистёрлись кожа и скелет,
стопа уже не оставляет след,
но тайна в том, что сердце, сердце видно!

А я, напротив, становлюсь плотней —
булыжник в череде других камней.

 

* * *
Умер Зюся потому… Да нипочему.
Просто не могли ничем мы помочь ему:
не хватало нам любви, не хватало сил,
и обиду, как болезнь, он в себе носил.

Все-то жался, прятал хвост, нычки по углам.
Получал сухой паек с горем пополам.
Старший кот его гонял и ложился спать
на кровать. А Зюся шел только под кровать.

Тесно было впятером: маленькая дочь,
я, жена и два кота, некому помочь.
Я оправдываюсь так. Только видит Бог:
просто я не долюбил, вот и не помог.

* * *
Смотри на нас как на ошибку.
Мы, безусловно, были здесь,
мы в той же лодке плыли здесь
и ждали золотую рыбку.

Но плыли мы не так, не там,
и не о том просили рыбку.
Всего-то надо было нам
просить о праве на ошибку.

Положим, мутная вода
и в ней уродливая рыба
грызет гнилые невода:
ошибка — и на том спасибо.

 

* * *
Ты помнишь прежнее житье?
Под виски с трубочкой нытье,
стихов пиздливых почеркушки.
Нам дождик тикал, как часы,
и мышки прятали носы,
а кошки навостряли ушки.

Теперь другое — град и гром,
все перевернуто вверх дном
и включено на перемотку.
Anxiety and boredome.
Гроза раскачивает дом,
как будто маленькую лодку.

Пройдет весь этот Drum und Dran,
свернут весь этот Sturm und Drang,
Zeitgeist изгонят из пробирки.
Весь этот ебаный Durmstrang
перепоет «Forever Young»,
пердя из каждой носопырки.

И мы останемся вдвоем
и тоже что-нибудь споем —
алкоголичка и придурок.
Два старичка-боровичка,
как два морщинистых очка,
еще сжимающих окурок.

 

* * *
Однажды я тебя любил.
Любить я, правда, не умел:
я весь холодный был, как лед,
а волос белым был, как мел.

Пока с тобою вместе жил,
я растопил весь этот лед,
я растолок весь этот мел,
поднялся вверх и улетел.

Я улетел и все забыл –
каким я был, каким я стал,
как мел толок и лед топил,
как улетал.

 

* * *
Суетливо, неуклюже
Смерть сигает через лужи.
Мендель, Мендель, почему
ты не сделал по уму?

Не лизал ботинки Смерти,
не сплясал на тонкой жерди
и у ямы на краю
не сказал «я вам спою»?

Твой отец смотрел на это:
старший сын в полоске света
падает вниз головой
в круг, очерченный травой

 

* * *
Жили-были скобяной цветок,
гирьки, деревянная кукушка,
чайника короткий хоботок,
пыльная спиральная ракушка.

Их пугала ливня пелена,
в темноте нависшая над садом,
тонкая сургучная луна,
белый пес с оцепеневшим взглядом.

Как Джон Донн, уснул снесенный дом.
Таракан застыл у медной турки.
В чашке кофе замерли окурки.
Я здесь был, но верится с трудом.

 

* * *
Дом снесли, а мы еще стоим.
Я смотрю спокойно на отца
и не знаю, что мне делать с ним.
Всё проговорили до конца.

Боли нет, досада — может быть.
Точку бы поставить и уйти.
Выпить разве — я умею пить.
Вот недавний пост — его прочти.

Нет веранды этой, кухни нет,
но отец все думает, не спит,
видит на веранде силуэт,
слышит, как на кухне пол скрипит.

 

* * *
Вот знакомый человек —
как чулок на человеке,
и зияют из-под век
старыми слоями веки.

Я заплакал бы о нем,
но бывает и другое:
все окутано огнем,
дерево трещит нагое.

Непонятно, что сказать.
Отвалилась говорилка.
И становишься опять
недотыкомка, мурзилка.

 

* * *
Говорил со мною дом:
«Я хотел бы стать котом.
После смерти навсегда
превращусь в кота».

Осень серая была.
Жизнь готовила капкан.
Папа встал из-за стола
и разбил стакан.

Умер дом, прошли года.
Мы живем внутри кота.
C дочкой и женой втроем.
Там где котик, там и дом.

 

* * *
Я нес к помойке старую плитку,
и видел, как на балконе, сед
и похож на жареную улитку,
стоял без трусов сосед.

Я думал, как тоже стану гадок,
дай Бог еще, не одинок.
Из щек собачьих, из кожных складок
буду глядеть на потолок.

Потолок, потолок, нужен ответ.
Кого я любил, кого обидел?
Потолок ответит: нет,
никого не видел.

 

* * *
Пыль носилась по гостиной.
Я достал совок, метелку.
Никакого толку.
В ванной пахло тиной.
Я купил вина. И вино ушло.
Что ты вся дрожишь? Что произошло?
На дворе война?
Что ты, дорогой. Вот твоя рука.
Вот твоя щека. Нет, все хорошо.

* * *
Ксюше Б. и маленькому Льву

Человек, который меня зачал,
говорит: «У меня есть арбуз.
Дуй сюда, я по тебе скучал.»
А Ксюшин Лев выщипывает мне ус.

— Женя, можно к тебе приехать?
Ты где живешь?
— Я везде живу, — отвечаю Льву.
— Я скачу по миру, как платяная вошь
по слепому шву.

«Эй, ты где!» — в трубке папин рёв.
Я и сам отцом
стал не повзрослев,
и для дочки мне не хватает слов.
— Я тебя люблю, — сообщает Лев.

 

* * *
Наша жизнь похожа на дурдом
Хорошо, тепло бывает в нем
Дочка притворяется сурком
Папа отворяется вином

Папу ненароком отвори —
две тараньки прячутся внутри
Съедены давно, а все живут
Косточками белыми скребут

Мама хочет спать, но мамин сон
носится по свету, невесом
В папе, словно в тереме пустом,
он расцвел пылающим кустом

Почему я был самим собой?
Почему я стал сухой травой?
Почему я в тереме пустом
расцветал пылающим кустом?